(входящего в том числе и в арсенал "речевой самообороны").

Желаю вам легко отшучиваться в переговорах, доводя до абсурда атаки оппонента. Или красиво использовать "перевод стрелок" если это наилучший способ уйти от атаки.

Приемы для защиты

На вас идет атака, а вы с помощью юмора ее утрируете.
Классика жанра: "А может, тебе еще и ключи от квартиры, где деньги лежат?".
Тут иногда когда из вас активно выбивают скидку вы можете с юмором ответить:
"Что же вы просите только 20% скидки? Давайте мы вам 30%, 40% дадим… а может вообще бесплатно проект сделаем".
Если вдруг вас в очередной раз просят поработать на выходных, то тоже можно с юмором.
"Да давайте я вообще сюда раскладушку принесу, и буду прямо здесь спать. Зачем мне с женой и детьми встречаться? Да не надо мне этого".
Если атакующий адекватный, то обычно понимает, что он переборщил со своей атакой. Если не адекватный - то лучше этот прием не использовать. Юмор не все понимают.
Предлагаю посмотреть этот прием в классике:

Перевод стрелок

Атакующий пытается психологически надавить на вас, а вы переводите эту атаку на кого-то другого (или на что-то другое).
"Это не ко мне, это к Ивану Ивановичу".
Но учитываем, что Иван Иванович может потом не одобрить то, что вы на него лишние проблемы переводите. Поэтому хорошо работает, когда идет перевод стрелок на что-то неодушевленное.
"Ребята, я бы рад всей душой вам это сделать за три дня. Но смотрите - инструкция, технические требования, здесь 7 дней написано. Ну, никак".
И атаку на себя переносите на что-то неодушевленное - на регламенты, на законы, на правила. Тут обычно атакующий снижает свой напор, т.к. вас ему атаковать уже сложнее.

Предлагаю посмотреть как этот прием с юмором, в анекдоте, описывает В.В. Путин:

Доведение до абсурда
Суть приема в том, что вы доводите до абсурда высказывание оппонента, и оно становится нелепым.
Из теледебатов:

Вопрос: "В Москве сейчас планируется строительство большого количества многоэтажек. Как показали события 11 сентября спасения нет с верхних этажей, если внизу будет пожар".

Ответ: "Вы знаете, конечно можно дойти до маразма: перестать строить высотные дома… перестать строить самолеты, они являются средством террористов, как мы увидели… перестать выпускать автомобили, которые используются в качестве тарана…".

Из фильма "Небесный суд".

По сюжету после того, как попадаешь на тот свет - участвуешь в судебном заседании, где решают, куда тебя отправить в рай ("сектор покоя") или в ад ("сектор раздумий"). И адвокат, в этом фильме в своих речах очень любит использовать прием "доведение до абсурда".

В ответ на обвинение, что подсудимый убил кошку, т.е. живое существо.

… Адвокат обращается к одному из присяжных: "Как часто в своей земной жизни вы кипятили воду?".
- Ну, разумеется, часто.
- Для чего?
- Ну, затем, чтобы вода была безопасной.
- Так… значит вы преднамеренно убили примерно 10 млн. амеб? Простейших животных, которые умели дышать, переваривать пищу…
- А скажите, пожалуйста, а на вашем счету, сколько жертв?
Адвокат обращается к другому присяжному и показывает коробочку с мертвым тараканом.
- Ну… это же просто таракан.
- Да...да… это таракан, которого мы давим тапками, травим дихлофосом, это то существо, которое каждый из нас мог раздавить в последний миг своей жизни… и справедливо ли получить за это билет в "сектор раздумий (ад)"? Господа присяжные, скажите мне, где заканчивается рефлекс, по которому мы можем прихлопнуть комара или муху, и начинается убийство?

В ответ на обвинение, что подсудимый лгал, а ложь это страшный грех.

"Ну что сказать после этих страшных слов… Корень всех зол - ложь… Кто более достоин "сектора раздумий (ада)", как не партизан, который нагло лжет фашистам, что наши в овраге, хотя они в курятнике? А может быть врач, который обмишурил ребенка и сказал ему, что зубы сверлить совсем-совсем не больно? Нет-нет... наверное, муж, который говорит своей стокилограммовой жене, что она совсем не похожа на бегемота, разве что своими веселыми глазками… Господа… это тоже ложь!"

Надеюсь, эти видеозарисовки прояснили этот прием.

Желаю, красиво использовать прием "доведение до абсурда" в своей жизни.
рекомендации от Сергея Шипунова,
руководителя
"Университета Риторики и
Ораторского Мастерства"

В логике под абсурдом обычно понимается внутренне противоречивое выражение. В таком выражении что-то утверждается и, отрицается одновременно, как, скажем, в высказывании "Русалки существуют, и русалок нет".

Абсурдным считается также выражение, которое внешне не является противоречивым, но из которого все-таки может быть выведено противоречие.

Например, в высказывании "Иван Грозный был сыном бездетных родителей" есть только утверждение, но нет отрицания и нет соответственно явного противоречия. Но ясно, что из этого высказывания вытекает очевидное противоречие: "Некоторая женщина является матерью, и она же не является матерью".

Абсурдное как внутренне противоречивое не относится, конечно, к бессмысленному. "Разбойник был четвертован на три неравные половины" - это, разумеется, абсурдно, однако не бессмысленно, а ложно, поскольку внутренне противоречиво.

Логический закон противоречия говорит о недопустимости одновременного утверждения и отрицания. Абсурдное высказывание представляет собой прямое нарушение этого закона.

Понимание абсурда как отрицания или нарушения какого-то установленного закона широко распространено в естественных науках.

Согласно физике к абсурдным относятся, например, такие, не согласующиеся с ее принципами утверждения, как "Космонавты долетели с Юпитера до Земли за три минуты" и "Искренняя молитва преодолевает земное притяжение и возносит человека к Богу". Абсурдны с точки зрения биологии высказывания: "Микробы зарождаются из грязи" и "Человек появился на Земле сразу в таком виде, в каком он существует сейчас".

Никакой особой определенности в употреблении слова "абсурд", разумеется, нет. Даже в логике понятия "бессмысленное" и "абсурдное" употребляются как взаимозаменяемые. В обычном языке абсурдным называется и внутреннее противоречивое, и бессмысленное, и вообще все нелепо преувеличенное, окарикатуренное и т.п.

В логике рассматриваются доказательства путем приведения к абсурду: если из некоторого положения выводится противоречие, то это положение является ложным.

Есть также художественный прием - доведение до абсурда, имеющий, впрочем, с данным доказательством только внешнее сходство.

О носе американской актрисы Барбары Стрейзанд один рецензент сказал: "Ее длинный нос начинается от корней волос и кончается у тромбона в оркестре". Это - абсурдное преувеличение, претендующее на комический эффект.

И еще пример - из армейской жизни, интересный не столько сам по себе, сколько комментарием к нему.

Новобранец-артиллерист неглуп, но мало интересуется службой. Офицер отводит его в сторону и говорит: "Ты для нас не годишься. Я дам тебе добрый совет: купи себе пушку и работай самостоятельно".

Обычный комментарий к этому совету таков: "Совет - явная бессмыслица. Купить пушку нельзя, к тому же один человек, даже с пушкой, не воин". Однако за внешней бессмысленностью проглядывает очевидная и осмысленная цель: офицер, дающий артиллеристу бессмысленный совет, прикидывается дураком, чтобы показать, как глупо ведет себя сам артиллерист.

Этот комментарий показывает, что в обычном языке бессмысленным может быть названо и вполне осмысленное высказывание. 3.

СИНТАКСИЧЕСКИЕ НАРУШЕНИЯ

Каждый язык имеет определенные правила построения сложных выражений из простых, правила синтаксиса. Как и всякие правила, они могут нарушаться, и это ведет к самому простому и, как кажется, самому прозрачному типу бессмысленного.

Скажем, выражение "Если стол, то стул" бессмысленно, поскольку синтаксис требует, чтобы во фразе с "если..., то..." на местах многоточий стояли некоторые утверждения, а не имена. Предложение "Красное есть цвет" построено в соответствии с правилами. Выражение же "есть цвет", рассматриваемое как полное высказывание синтаксически некорректно и, значит, бессмысленно.

В искусственных языках логики правила синтаксиса формулируются так, что они автоматически исключают бессмысленные последовательности знаков.

В естественных языках дело обстоит сложнее. Их синтаксис также ориентирован на то, чтобы исключать бессмысленное. Правила его определяют круг синтаксически возможного и в большинстве случаев позволяют обнаружить то, что, нарушая правила, выходит из этого круга.

В большинстве случаев, но не всегда. Во всех таких языках правила синтаксиса весьма расплывчаты и неопределенны, и иногда просто невозможно решить, что еще стоит на грани их соблюдения, а что уже перешло за нее.

Допустим, высказывание "Луна сделана из зеленого сыра" физически невозможно и, следовательно, ложно. Но синтаксически оно безупречно. Относительно же высказываний "Роза красная и одновременно голубая" или "Звук тромбона желтый" трудно сказать с определенностью, остаются они в рамках синтаксически возможного или нет.

Кроме того, даже соблюдение правил синтаксиса не всегда гарантирует осмысленность.

Предложение "Квадратичность пьет воображение" является, судя по всему, бессмысленным, хотя и не нарушает ни одного правила синтаксиса русского языка.

В обычном общении многое не высказывается явно. Нет необходимости произносить вслух то, что собеседник поймет и без слов. Смысл сказанной фразы уясняется из контекста, в котором она употреблена. Одно и то же неполное выражение в одной ситуации звучит осмысленно, а в другой оказывается лишенным смысла. Услышав, как кто-то сказал: "Больше четырех", далеко не всегда можно быть уверенным, что это какая-то ерунда. Например, в качестве ответа на вопрос: "Который час?" - это выражение вполне осмысленно. И в общем случае оно всегда будет осмысленным, если возможно восстановить недостающие его звенья.

Контекст - это всегда известная неопределенность. Опирающееся на него суждение о синтаксической правильности столь же неопределенно, как и он сам.

Поэт В.Шершеневич считал синтаксические нарушения хорошим средством преодоления застылости, омертвения языка и конструировал высказывания, подобные "Он хожу".

Внешне здесь явное нарушение правил синтаксиса. Но только контекст способен показать, отсутствует ли в этой конструкции смысл и так ли непонятна она собеседнику. Ведь она может быть выражением недовольства стесняющими рамками синтаксиса. Может подчеркивать какую- то необычность или неестественность походки того, кто "хожу", или, напротив, сходство ее с манерой ходить самого говорящего ("Он ходит, как я хожу") и т.д. Если отступление от правил не является простой небрежностью, а несет какой-то смысл, улавливаемый слушателем, то даже это, синтаксически заведомо невозможное сочетание, нельзя безоговорочно отнести к бессмысленному.

И потом, нет правил без нарушений. Синтаксические правила важны, без них невозможен язык. Однако общение людей вовсе не демонстрация всемогущества и безусловной полезности этих правил. Мелкие, непроизвольные отступления от них в практике живой речи явление обычное.

Иногда синтаксис нарушается вполне осознанно, с намерением достичь какого-то интересного эффекта.

Вот цитата из сочинения современного французского философа: "Что такое религиозная мифология, как не абсурдная мечта об идеальном обществе? Если всякая апология необузданного желания ведет к репрессии? Если заявления о всеобщей будущей свободе скрывают жажду власти? Если религия - это другое наименование для варварства?" При сугубо формальном подходе здесь неправильный синтаксис. Три раза условное высказывание обрывается на своем основании и остается без следствия. Но в действительности это только риторический прием, использующий для большей выразительности видимость отступления от синтаксических правил.

Известное всем со школьных лет "Путешествие из Петербурга в Москву" А.Радищева написано языком, для современного слуха непривычным: "В одну из ночей, когда сей неустрашимый любовник отправился чрез валы на зрение своей любезной, внезапу восстал ветер, ему противный, будущу ему на среде пути его. Все силы его немощны были на преодоление разъяренных вод".

Это странное звучание не связано с тем, что перед нами проза отдаленного XVIII в. "Философы и нравоучители, - читаем у жившего в это же время Д. Фонвизина, - исписали многие стопы бумаги о науке жить счастливо; но видно, что они прямого пути к счастию не знали, ибо сами жили почти в бедности, то есть несчастно". Это совсем близко к нашему современному языку. В "Путешествии" же язык нередко нарочито "остранненный" (от слова "странный"), своеобразно пародирующий возвышенный стиль и архаику. И одним из средств этого "остраннения" языка служит свободное обращение с правилами синтаксиса русского языка XVIII в. не особенно, впрочем, отличающимися от нынешних правил. Очевидно, что нарушение синтаксиса не ведет здесь ни к какой неясности смысла.

Особенно часто страдают правила языка при столкновении с юмором, для которого каждый штамп серьезная угроза. "Так это давно случилось, - сожалеет один фельетонист, - что никого как следует и не увиноватишь". "Ученые сцепляются, - констатирует другой, - по проблеме "хищник - жертва". "Все реже встречаемость меховых изделий", "отшибность здесь для молодого", "говорит стыло охотник, углубляясь в точение пилы", "какая извергнется строгость", "охотник, сносив самодеятельность обуток, по скалам и чертолому за охотничьим объектом бежит босиком", "замок на ларьке и текстура: "Закрыто" - все эти выражения, взятые из фельетонов, в конфликте с правилами языка. Но это сознательный, творческий конфликт, призванный заставить фразу звучать свежо и ново. И что важно, правила нарушены, а смысл и опирающееся на него понимание остаются. 4.

Философские этические теории имеют богатую историю, которая уходит корнями к философской максиме Сократа : “Познай самого себя”. Все религиозные учения являются, прежде всего, этическими учениями, так как решают вопрос о смысле человеческого бытия. Этот вопрос в той или иной форме ставится и в работах западноевропейских философов-экзистенциалистов. Анализируя философские этические теории, мы познаем народ, который является их носителем.

Целью настоящего доклада является попытка анализа философской системы Альбера Камю , представленной в его работе: философском эссе “Миф о Сизифе”, с позиций теории этногенеза Льва Николаевича Гумилева. Эта работа выбрана не случайно, ибо является первой философской работой знаменитого французского писателя и мыслителя. Она была написана совсем еще молодым человеком, недостигшим тридцатилетнего возраста. Поэтому на нее еще не наложил отпечаток последующий богатый социально-политический опыт автора. В ней в наиболее рафинированном виде представлены мироощущенческие истоки западноевропейского экзистенциализма, чему в немалой степени способствовал писательский талант Альбера Камю.
1. Ощущение абсурда — исток философских изысканий А.Камю
Знаменательна фраза, которой открывается “Миф о Сизифе”: “ На нижеследующих страницах речь пойдет о чувстве абсурда, обнаруживаемом в наш век повсюду, — о чувстве, а не о философии абсурда, собственно говоря, нашему времени неизвестной”.
Действительно, это произведение порождено чувством, владеющим в наше время многими представителями европейской интеллигенции, чувством разлада между окружающим миром и человеческим разумом, “разлада между человеком и его жизнью”. Но Камю явно скромничает, говоря о том, что его эссе не посвящено философии, проистекающей из этого чувства. Легкая и вместе с тем емкая форма философского эссе позволяет передать не только оттенки чувств и настроений, но и изложить логически связную систему взглядов, хотя, быть может, и не до конца выдержанную в строгих канонах философских категорий. Но таковы особенности жанра эссе.
Глубина чувства абсурда заставляет Камю с первых страниц поставить вопрос о смысле человеческого существования в самой категорической форме: “Есть одна лишь по-настоящему серьезная проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно”. В этой постановке Камю понимает самоубийство не как социальный феномен, не как результат болезненной рефлексии, а как выход из философского осознания ничтожности человеческого существования. Таким образом, речь идет не о психофизиологической или социальной патологии, а о радикальном разрешении философской проблемы смысла человеческого существования на индивидуальном уровне.
Из чего складывается ощущение абсурдности существования у благополучного нормального человека, современника Камю? С мастерством, присущим талантливому художнику, Камю описывает истоки этого чувства: “Родословная абсурдного мира восходит к нищенскому рождению. Ответ “ни о чем” на вопрос, о чем мы думаем, в некоторых ситуациях есть притворство…. Но если ответ искренен, если он передает то состояние души, когда пустота становится красноречивой, когда рвется цепь каждодневных действий и сердце впустую ищет утерянное звено, то здесь как будто проступает первый знак абсурдности. Бывает, что привычные декорации рушатся. Подъем, трамвай четыре часа в конторе или на заводе, обед, трамвай, четыре часа работы, ужин, сон; понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, все в том же ритме – вот путь, по которому легко пройти день за днем. Но однажды встает вопрос “зачем?”. Все начинается с окрашенной недоумением скуки. “ Начинается” – вот что важно. Скука является результатом машинальной жизни, но она приводит в движение сознание. Скука пробуждает его и провоцирует дальнейшее, либо бессознательное возвращение в привычную колею, либо окончательное пробуждение. А за пробуждением рано или поздно идут следствия: либо самоубийство, либо восстановление хода жизни”.
“Элементарность и определенность происходящего составляют, — по мнению Камю, — содержание абсурдного чувства”. Это чувство усиливается перед лицом смерти: ”Изо дня в день нас несет время безотрадной жизни, но наступает момент, когда приходится взваливать ее груз на собственные плечи. Мы живем будущим: “завтра”, “позже”, “когда у тебя будет положение”, “с возрастом ты поймешь”. Восхитительна эта последовательность – ведь, в конце концов, наступает смерть…. В мертвенном свете рока становится очевидной бесполезность всех наших усилий”.
Чувство абсурда становится в философии Камю истоком абсурда, как исходного онтологического понятия в его философской системе, хотя об онтологии абсурда автор нигде не говорит прямо. Проследим, как приходит Камю к понятию абсурда.
2. От ощущения абсурдности к абсурду

Обращаясь к вопросу познания окружающего мира, Камю со страстной горечью констатирует его непознаваемость. Но его вывод – это не классический агностицизм идеализма. Его вывод, преломленный через призму эмоционального желания живущего с чувством абсурда индивида понять “самого себя”, носит очень “очеловеченный” характер. Камю сразу отмечает два “порочных круга”, в которые попадает человеческий разум в попытке познать себя. Первый круг порождается противоречиями рефлектирующего мышления, известными со времен Аристотеля. Эти противоречия возникают, когда система, пользуясь аппаратом двузначной классической логики, пытается определить саму себя. Простейшим примером такого противоречия является высказывание: ”Все мои утверждения ложны”, которое приводит к логической неопределенности или самопротиворечивости. Для рефлектирующего экзистенциального разума подобные логические противоречия становятся еще одним кошмаром, усугубляющим чувство абсурда. Камю пишет: ”Этот порочный круг является лишь первым в том ряду, который приводит погрузившийся сам в себя разум к головокружительному водовороту. Сама простота этих парадоксов делает их неизбежными”.
Камю очень категоричен в своих требованиях к познанию мира: “понять – значит, прежде всего, унифицировать”, и вместе с тем, по-человечески эгоистичен в них: “Чтобы понять мир, человек должен свести его к человеческому, наложить на него свою печать”. Это стремление к Абсолюту, хорошо понимаемому и воспринимаемому, отталкивает Камю и от рациональной метафизики Парменида: “Стоит нам перебраться через пропасть, отделяющую желание (желание Абсолюта) от цели (познание) и утверждать вместе с Парменидом реальность единого…, как мы впадаем в нелепые противоречия. Разум утверждает всеединство, но этим утверждением доказывает существование различия и многообразия, которые пытается преодолеть. Так возникает второй порочный круг. Его вполне достаточно, чтобы погасить наши надежды”.
В вопросах познания экзистенциальный разум исходит из человеческого “бессознательного чувства, желания ясности”, которое соединенное с таким же ностальгическим стремлением к Абсолюту, естественно приводит к заключению о непознаваемости мира, тем самым, усугубляя ощущение абсурда: “Ностальгия по Единому, стремление к Абсолюту выражают сущность человеческой драмы”.
Итак, все попытки рационального познания мира тщетны, так как противоречиво само человеческое мышление! И опять талантливое перо писателя дает блестящее по своей эмоциональной наполненности описание внутреннего состояния рефлектирующего индивида, попытавшегося воспарить над абсурдностью повседневного существования с его неизбежным страшным концом – смертью: “В безысходной противоречивости разума мы улавливаем раскол, отделяющий нас от собственных наших творений. Пока разум молчит, погрузившись в мир надежд, все отражается и упорядочивается в единстве его ностальгии. Но при первом же движении этот мир дает трещину и распадается: познание остается перед бесконечным множеством блестящих осколков. Можно прийти в отчаяние, пытаясь собрать их заново, восстанавливая первоначальное единство, приносившее покой нашим сердцам”.
Неутешительны также выводы автора о возможностях науки в ее объяснении окружающего мира: “Сколько веков исследований, сколько самоотречений мыслителей, а в итоге все наше познание оказывается тщетным. Кроме профессиональных рационалистов, все знают сегодня о том, что истинное познание безнадежно утрачено. Единственно осмысленной историей человеческого мышления является история следовавших друг за другом покаяний и признаний в собственном бессилии”.
Камю противопоставляет реальность существующего, ощущаемого мира неспособности науки объяснить и преподнести человеку мир целиком: “Запах травы и звезды, иные ночи и вечера, от которых замирает сердце, — могу ли я отрицать этот мир, всемогущество коего я постоянно ощущаю? Но всем земным наукам не убедить меня, что этот мир мой… с помощью науки можно улавливать и перечислять феномены, нисколько не приближаясь тем самым к пониманию мира… . В психологии, как и в логике, есть многочисленные истины, но нет Истины”.
Но если мышление противоречиво, а наука не может познать мир в целом, то следовало бы признать, что ущербно мышление человека. Но экзистенциальное сознание этого не признает, а делает головокружительный логический кульбит: “Сам по себе мир просто неразумен, и это все, что о нем можно сказать”! Таким образом, из непознаваемости мира вытекает его неразумность. Тем самым гносеологическое противоречие между сознанием и миром Камю переносит на онтологическую глубину. Психологически понятно, чем обусловлен такой шаг. В экзистенциальном подходе Камю первично человеческое “Я” с его чувствами, рефлексией, гордыней и непониманием окружающего мира. Он пишет: “Отчужденный от самого себя и от мира, вооруженный на любой случай мышлением, которое отрицает себя в самый миг собственного утверждения, — что же это за удел, если я могу примириться с ним, лишь отказавшись от знания и жизни, если мое желание наталкивается на непреодолимую стену?”
Теперь уже автору эссе нетрудно прийти к выводу, что желание ясности, стремление к Абсолюту и изначальная иррациональность мира – реально существующий абсурд: “Абсурдно столкновение между иррациональностью мира и исступленным желанием ясности, зов которого отдается в самых глубинах человеческой души. Абсурд равно зависит и от человека, и от мира. Пока он – единственная связь между ними. Абсурд скрепляет их так прочно, как умеет приковывать одно живое существо к другому только ненависть”. Отметим для последующего анализа эту эмоционально окрашенную метафору. Человека и мир скрепляет только ненависть!
Итак, исходные посылки определены, абсурд стал объективно существующим атрибутом жизни человека: “Иррациональность, человеческая ностальгия и порожденный их встречей абсурд – вот три персонажа драмы, которую необходимо проследить от начала и до конца со всей логикой, на которую способна экзистенция”.
3 . Бунт, свобода и страсть – следствия абсурда

Если мир неразумен, мышление противоречиво, то для требующего ясности индивида, пытающегося освободиться от ощущения бессмысленности своего существования, есть, казалось бы, один выход из этого кошмара: жизнеотрицание и самоубийство. Но Камю предлагает другой путь, внешне мужественный и честный: жить в условиях абсурда, без надежды, без будущего, но все-таки жить: “Осознавший абсурд человек отныне привязан к нему навсегда. Человек без надежды, осознав себя таковым, более не принадлежит будущему”. Но автор подчеркивает, что это не принятие абсурда – это бунт, это “противостояние и непрерывная борьба”. “Проводя до конца абсурдную логику, я должен признать, — пишет Камю, — что эта борьба предполагает полное отсутствие надежды (что не имеет ничего общего с отчаянием), неизменный отказ (его не нужно путать с отречением) и осознанную неудовлетворенность (которую не стоит уподоблять юношескому беспокойству). Все, что уничтожает, скрывает эти требования или идет вразрез с ними… разрушает и обесценивает предлагаемую установку сознания. Абсурд имеет смысл, когда с ним не соглашаются…. Отныне человек вступает в этот мир со своим бунтом, своей ясностью видения. Он разучился надеяться. Ад сделался его царством”. Невольно напрашивается ремарка. Как далеко это от понимания слова бунт русским человеком! Скорее это саботаж жизни, а не бунт.
Бунт у Камю является вызовом, который бросает человек абсурду, пафосом существования человека в абсурде: “Этот бунт придает жизни цену. Становясь равным по длительности всему существованию, бунт восстанавливает его величие. Для человека без шор нет зрелища прекраснее, чем борьба интеллекта с превосходящей его реальностью. Ни с чем несравнимо зрелище человеческой гордыни,тут ничего не могут поделать все самоуничижения”. Именно человеческая гордыня заставляет Камю изначально отвергать христианские установки, относя их к “униженному сознанию”, “обедняющему реальность”. “Абсурд – это грех без бога”, – гордо провозглашает писатель.
В связи с абсурдностью человеческого существования в этико-онтологическом смысле Камю своеобразно решает и проблему свободы. Проблема “свободы вообще” для него не имеет смысла, “ибо она так или иначе связана с проблемой бога”, а “в присутствии бога это уже не столько проблема свободы, сколько проблема зла”. Писатель признается: “Меня не интересует, свободен ли человек вообще, я могу лишь ощутить свою собственную свободу,… по поводу свободы у меня нет иных понятий, кроме тех, которыми располагает узник или современный индивид в лоне государства. Единственно доступная моему познанию свобода есть свобода ума и действия. Так что если абсурд и уничтожает шансы на вечную свободу, то он предоставляет мне свободу действия, даже увеличивая ее”.
Абсурд избавляет человека, его осознавшего, от иллюзий завтрашнего дня, от расчетов на дальнейшее, от веры в будущее: “Абсурд развеял мои иллюзии: завтрашнего дня нет. И отныне это стало основанием моей свободы… Пробуждение сознания, бегство от сновидений повседневности – таковы первые ступени абсурдной свободы”. Это упоительное ощущение свободы в сегодняшнем дне для человека абсурда обостряется еще тем обстоятельством, что конечный, неотвратимый итог жизни – смерть. Она дает абсурдному человеку независимость, подобную “божественной отрешенности приговоренного к смерти”. Камю пишет: “Человек абсурда лицом к лицу со смертью чувствует себя освобожденным от всего, кроме того страстного внимания, которое кристаллизуется в нем. По отношению ко всем общим правилам он совершенно свободен”.
Кроме осознанного бунта и свободы третий вывод, который делает из абсурда автор – это страсть: “Итак, я вывожу из абсурда три следствия, каковыми являются мой бунт, моя свобода и моя страсть”. Третье следствие не столь очевидно и не столь обоснованно, как первые два, ибо страсть, понимаемую Камю как стремление “к максимальному количеству опыта” можно объяснить только необычайной напряженностью существования человека абсурда в его абсурдной вселенной. “Переживать свою жизнь, свой бунт и свою свободу как можно полнее, — пишет Камю, — значит жить, и в полную меру”.
4. Промежуточное резюме

Итак, резюмируем результаты нашего рассмотрения основных положений философии абсурда.
Ощущение абсурда связано с тем, что мир изначально абсурден. Поэтому тщетны попытки познать его и примирить с ним гордое человеческое “я”. Разлад между миром и человеком настолько значителен, что их связывает только ненависть. Как жить в этом аду? Камю не призывает уйти из этого мира или разрушить его. Он предлагает гордо и страстно жить в этом мире, оставаясь внутренне свободным от него. Поэтому мораль, этика, долг становятся сугубо субъективными, оторванными от реальности понятиями.
Содержание этических философских доктрин зачастую не связано с личными морально-нравственными установками их авторов. Философские этические учения во многом являются отражением мироощущений современников. Поэтому нелепо было бы обвинять великого писателя и гуманиста, участника французского движения сопротивления Альбера Камю в том, что его философия абсурда явилась для многих его современников этической теорией, обосновывающей вседозволенность. Устойчивый интерес к философии абсурда и не проходящая мода на “Абсурдизм” во Франции может характеризовать только состояние французского этноса.
5. Философия абсурда с позиций теории этногенеза

Как известно , одной из основных характеристик фаз этногенеза является императив поведения, то есть некоторый идеальный принцип поведения индивида в этническом коллективе, который диктует ему этот коллектив. Он порождается ощущениями большинства членов этноса, их отношением к окружающему миру, и поэтому, на наш взгляд, не может не влиять на философские доктрины, возникающие в этносе в соответствующий период. Императив поведения должен также определять и степень популярности той или иной системы философских воззрений.
Вопрос о возможной связи философских систем с возрастом и состоянием этноса является достаточно тонким. Принципиальная возможность решения этого вопроса нам видится в использовании теории этногенеза Л.Н.Гумилева.
Полный цикл этногенеза суперэтноса составляет 1200-1500 лет . Если время рождения западноевропейского суперэтноса (системы западноевропейских этносов) датировать серединой IX века , то следует признать, что в настоящий момент он находится в фазе обскурации. Незнакомому с теорией этногенеза читателю термин “обскурация”, относимый к этносам Западной Европы, возможно, режет слух. Этот термин отнюдь не умаляет культурных, экономических или технических достижений западноевропейской цивилизации, влияние которой на мировые социально-политические процессы бесспорно. В данном контексте он характеризует только возраст этноса, т. е. констатирует научный факт, открываемый нам теорией этногенеза Л.Н.Гумилева.
Обратим внимание на императив поведения фазы обскурации: “День, да мой”. Насколько хорошо это соответствует поведенческим установкам человека абсурда. Абсурдный человек живет в настоящем времени и утратил связь с будущим. Обратимся к психологически точным формулировкам Камю.

• “Настоящее – таков идеал абсурдного человека”.
• “Уверившись в конечности своей свободы, отсутствии будущности у его бунта и в бренности сознания, он готов продолжить свои деяния в том времени, которое отпущено ему жизнью”.
• “Он принадлежит времени и с ужасом осознает, что время его злейший враг. Он мечтал о завтрашнем дне, а теперь знает, что от него следовало бы отречься”.

Фаза обскурации характеризуется не только ощущением сиюминутности жизни, но и размыванием этнических ценностей этноса, ощущением бренности бытия и культом удовольствий. Все это прямо или косвенно находит свое отражение в философии абсурда. На этом можно было бы поставить точку в предварительном анализе философии абсурда, как отражении этнического мироощущения фазы обскурации. Но ряд положений философии абсурда остается за рамками проведенного анализа и побуждает нас к его продолжению.
6 . Химерное мироощущение – базис антисистемных идеологий

В теории Л.Н.Гумилева при характеристике контакта этносов вводятся такие важные понятия, как химера и антисистема. Эти понятия важны для современной российской общественно-научной мысли, для правильного понимания процессов этногенеза, в том числе и ныне идущих. Обратимся к словарю понятий и терминов теории этногенеза .
“Химера – форма контакта несовместимых этносов разных суперэтнических систем, при которой исчезает их своеобразие. Выросшие в зоне контакта люди не принадлежат ни к одному из контактирующих суперэтносов, каждый из которых отличается оригинальными этническими традициями и ментальностью. В химере господствует бессистемное сочетание несовместимых между собой поведенческих черт, на место единой ментальности приходит полный хаос царящих в обществе вкусов, взглядов и представлений. В такой среде расцветают антисистемные идеологии…”
“Антисистема – системная целостность людей с негативным мироощущением, выработавшая общее для своих членов мировоззрение. Все антисистемные идеологии и учения объединяются одной центральной установкой: они отрицают реальный мир в его сложности и многообразии во имя тех или иных абстрактных целей. Вывод из этого двояк: либо подобные учения призывают в корне изменить мир, на деле разрушая его, либо требуют от человека вырваться из оков реальности, разрушая самого себя. И то, и другое в пределе дает один и тот же результат – небытие… Антисистемы складываются в зонах контакта несовместимых суперэтносов – химерах, в силу чего их идеологии противопоставляют себя любой этнической традиции. Распространяются антисистемы далеко за пределы тех контактных зон, где они появляются…”.
В монографиях, посвященных теории этногенеза, Лев Николаевич приводит много исторических примеров антисистемных идеологий и химер: учение исмаилитов в арабском халифате Xв., богумильство в Болгарском царстве, гностицизм, манихейство и т. д.
Мы оставим в стороне интересный вопрос об условиях возникновения антисистем в химерах и остановим наше внимание на мироощущении человека химеры. Чем оно характеризуется? Вне зависимости от того, сложилось ли мироощущение представителей химеры в систему мировоззрения или нет, ему присущи следующие черты:

1. непонимание и болезненное неприятие окружающего мира;
2. ощущение себя изгнанниками, как в окружающем мире, так и в отечестве;
3. отсутствие шкалы этнических ценностей, так как подобная шкала всегда связана с этническими традициями.

Проанализируем с этих позиций мироощущение человека абсурда, обратившись опять к цитатам из “Мифа о Сизифе”, приводя для каждой из трех перечисленных черт соответствующие примеры.
1. — “Стоит опуститься на одну ступень ниже, и мы попадаем в чуждый нам мир. Мы замечаем его “плотность”, видим, насколько чуждым в своей независимости является для нас камень, с какой интенсивностью нас отрицает природа”.
— “Сквозь тысячелетия восходит к нам первобытная враждебность мира”.

2. – “…если вселенная внезапно лишается как иллюзий, так и познаний, человек становится в ней посторонним. Человек изгнан навек, ибо лишен памяти об утраченном отечестве и надежды на землю обетованную”.
3. — “Вера в смысл жизни всегда предполагает шкалу ценностей, выбор, предпочтение. Вера в абсурд учит нас прямо противоположному”.
— “Абсурд не есть дозволение каких угодно действий. “Все дозволено” не означает, что ничего не запрещено. Абсурд показывает лишь равноценность последствий всех действий. Он не рекомендует совершать преступлений, но выявляет бесполезность угрызений совести. Если все виды опыта равноценны, то опыт долга не более законен, чем любой другой”.

Нет нужды в дополнительных аргументах для напрашивающихся выводов. Подробный разбор эссе и последние приведенные цитаты вполне характеризуют философию абсурда А.Камю не только как доктрину, характерную для фазы обскурации, но и как систему взглядов, порожденную химерным мироощущением. Впрочем, то же самое можно сказать и о многих других европейских экзистенциальных теориях, имеющих отправной точкой “несчастное сознание”. Теперь поставим вопрос. Является ли философия абсурда антисисистемным учением? Скорее всего, нет. Дело в том, что на поздних стадиях этногенеза создание устойчивых антисистем затруднительно. Антисистема – это болезнь молодых этносов. Для создания устойчивой антисистемы в этносе необходима достаточно высокая пассионарность его членов, способных воспринять разрушающие этнос идейные установки как руководство к энергичным действиям. Возможно, поэтому Альбер Камю предлагает для человека абсурда “мягкий” выход: продолжить существование в абсурдном мире, а не разрушать его.
Для России, как более молодой суперэтнической целостности, испытывающей мощное влияние соседних суперэтносов и обладающей всеми признаками химерности, анализ философских и идеологических доктрин с позиций теории этногенеза является актуальным. Тем более что еще одного “разрушения до основания всего мира насилия” как вначале прошлого века, во имя абстрактных “общечеловеческих ценностей” Россия может не перенести.
Литература

1. А.Камю. Миф о Сизифе\\ Бунтующий человек. М., Изд-во политической литературы, 1990.
2. Л.Н.Гумилев. Этногенез и биосфера земли. Л. Гидрометеоиздат, 1990.
3. Л.Н.Гумилев. Этносфера: история людей и история природы. М., Экопрос, 1993.

А. В. Норин

Материалы международной конференции, посвященной 90-летию Л.Н.Гумилева “Учение Л.Н.Гумилева и современность”, т.2., СПб.

Наш век - это, по сути, век абсурда. Поэты и драматурги, художники и скульпторы провозглашают, что мир - неорганизованный хаос, и так изображают его в своих произведениях. Политики любого рода - правые, левые и центристы - пытаются придать царящему в мире хаосу слабое подобие упорядоченности; пацифисты и милитаристы едины в абсурдной вере в то, что немощными человеческими усилиями можно преодолеть чрезвычайные ситуации (с помощью средств, которые очевидно должны все погубить). Философы и прочие будто бы ответственные люди в правительственных, научных и церковных кругах (когда они не прикрываются узкой специализацией или бюрократизмом) лишь подтверждают тезис о ненормальном положении современного человека и созданного им мира и советуют предаться дискредитировавшему себя гуманистическому оптимизму, безнадежному стоицизму, слепому экспериментаторству или иррационализму либо рекомендуют отдаться самоубийственной вере в «веру».

Но ведь искусство, политика и философия наших дней - это отражение жизни, и если они поражены абсурдностью, то в большой мере потому, что сама жизнь стала абсурдной. Самым поразительным примером абсурдности был, конечно, гитлеровский «новый порядок», когда «нормальный», «цивилизованный» человек одновременно мог быть изощренным и трогательным исполнителем Баха (Гиммлер) и высококвалифицированным палачом миллионов. Сам Гитлер был абсурдистом, поднявшимся из ничтожества к мировому господству и обратившимся снова в ничто. Он оставил после себя потрясенный мир, достигнув своего «успеха» только потому, что он, пустейший из людей, был воплощением пустоты своего времени.

Сюрреалистический мир Гитлера в прошлом, но мир так и не вышел из периода абсурдности

Сюрреалистический мир Гитлера в прошлом, но мир так и не вышел из периода абсурдности. Напротив, мир болен все той же болезнью, хотя она протекает менее бурно. Люди изобрели оружие, которое, подобно нацистскому евангелию разрушения, является отражением нигилизма, царящего в душах людей. В тени этого оружия человек стоит парализованный, между двумя крайностями: внешней силой и беспрецедентной в истории беспомощностью. В то же время бедные и «обездоленные» мира сего пробудились к сознательной жизни и стремятся к изобилию и привилегиям; те же, кто их уже имеет, тратят жизнь среди тленных вещей, или разочаровываются и умирают от отчаяния и скуки, или совершают безумные преступления. Кажется, мир разделился на тех, кто ведет бессмысленный, пагубный образ жизни, не сознавая этого, и на тех, кто, осознав это, приходит к сумасшествию и самоубийству.

Наше время - время абсурда, когда непримиримое соседствует бок о бок, иногда в душе одного и того же человека; когда все кажется бессмысленным; когда все разваливается, потому что утрачен центр, связующий это «все». Верно, конечно, и то, что повседневная жизнь внешне течет, как обычно, хотя вызывает подозрение ее горячечный темп; кажется, что человек способен «продержаться», протянуть со дня на день. Трудно за это упрекать, современная жизнь нелегка и малоприятна. Однако тот, кто мыслит, кто задается вопросом, что же под обманчивым покровом современности в нашем странном мире на самом деле, никогда не сможет почувствовать себя хотя бы относительно уютно, никогда не примет этот мир за «нормальный».

Мир, в котором мы живем, - ненормальный

Мир, в котором мы живем, - ненормальный. Как бы ни ошибались «прогрессивные» поэты, художники и мыслители, в какие бы преувеличения и противоречия они ни впадали, какие бы ложные объяснения ни предлагали, они правы по крайней мере в одном: с современным миром что-то «не так». Это первое, чему мы можем научиться у абсурдистов.

Философия абсурда ничего оригинального из себя не представляет - это полное отрицание, и характер этой философии целиком и полностью определен тем, что она пытается отрицать. Абсурд в принципе невозможен вне связи с тем, что считается не абсурдным; тот факт, что мир утратил всякий смысл, может быть понятен только тем людям, которые некогда верили, что мир имеет некий смысл, и имели для этого основания. Абсурдизм невозможно понять вне его христианских корней.

Христианство - в высшем смысле этого слова - это осмысленность

Христианство - в высшем смысле этого слова - это осмысленность, потому что Бог христиан является повелителем всего во вселенной, как в отношении вне Его, так и внутри Самого Себя, Того, Кто есть начало и конец всей твари. Искренно верующий христианин видит эту Божественную связь во всех областях своей жизни и мысли. Для абсурдиста - все разваливается, включая его собственную философию, которая может быть лишь недолговечным явлением; для христианина все взаимосвязано и друг другу соответствует, включая вещи несовместимые. Бессмысленность абсурда - это, в конце концов, часть более высокой осмысленности (если бы было иначе, то об абсурдизме вообще не стоило говорить).

Второе из затруднений, с которым мы сталкиваемся, касается подхода к исследованию. Недостаточно - если мы хотим понять абсурдизм - отвергнуть его из-за его ошибочности и того, что он противоречит сам себе. Разумеется, ни один компетентный ум не станет серьезно рассматривать претензии абсурдизма на истинность; с какой бы стороны мы ни подходили, абсурдистская философия противоречит сама себе. Чтобы провозгласить полную бессмысленность, нужно верить в то, что сама эта фраза имеет смысл, и, таким образом, ясно, что абсурдизм нельзя воспринимать серьезно как философию; все его утверждения должны истолковываться образно и часто субъективно. Абсурдизм на деле - как мы это увидим - не есть плод интеллекта, но продукт воли.

Философия абсурда, содержащаяся во многих современных произведениях искусства, но не выраженная в них прямо, к счастью, непосредственно изложена у Ницше, поскольку его нигилизм - это тот корень, из которого выросло дерево абсурдизма. У Ницше мы можем вычитать всю эту философию, а у его старшего современника, Достоевского, мы встречаем описание ее ужасающих последствий, которых Ницше, слепой к христианской истине, не смог предвидеть. У этих писателей, живших в переломный момент, между двумя мирами, когда мир осмысленности, основанный на христианстве, поколебался и начал возникать мир абсурда, основанный на отрицании истины, мы можем обнаружить практически все необходимое для понимания абсурдизма.

Откровение абсурдизма выплеснулось в двух шокирующих фразах Ницше: «Бог мертв» и «истины не существует»

Откровение абсурдизма, до этого долго зревшее в подполье, выплеснулось в двух шокирующих фразах Ницше, столь часто цитируемых: «Бог мертв», - что означает попросту, что мертва вера в Бога в сердцах современных людей; и «истины не существует», означающей, что человечество оставило истину, открытую ему Богом, на которой некогда была основана европейская мысль и общественные учреждения. Оба утверждения верны в отношении атеистов и сатанистов, которые свидетельствуют, что они довольны и даже счастливы от отсутствия веры или отвержения истины. В той же мере это верно в отношении менее претенциозного большинства, у которого ощущение духовной реальности просто испарилось, что выражается в равнодушии к этой реальности или же во множестве лжерелигий, за которыми скрывается равнодушие к истине. Но даже среди все уменьшающегося меньшинства верующих (тающего как внешне, так и внутренне), для которого мир иной более реален, нежели мир сей, - даже над ними тяготеет «смерть Бога» и делает для них мир чуждым и странным. Ницше в своей «Воле к власти» кратко выразил смысл нигилизма: «Что значит нигилизм? То, что наивысшие ценности теряют свою ценность. Нет цели. Нет ответа на вопрос “почему?”».

Короче говоря, все становится сомнительным. Восхитительную веру мы видим у отцов и святых Церкви и у всех истинно верующих, когда всё - и мысль, и жизнь - соотносится с Богом, когда во всем видится Он как начало и конец, когда все воспринимается как Его воля, - эта вера, скрепляющая и не дававшая некогда распадаться миру, обществу и человеку, сегодня исчезла, и на вопросы, на которые раньше люди получали ответы у Бога, сегодня для большинства нет ответов.

Существовали также иные формы бессмыслицы, нежели современный нигилизм и абсурдизм, и другие виды осмысленности помимо христианства. В этих формах человеческая жизнь получает смысл или теряет его лишь до определенной степени. Люди верующие и следующие, например, традиционному индуистскому или китайскому мировоззрению, получают некоторую меру истины и мира, который дает истина, - но истины не абсолютной, и не того мира, который «превыше всякого ума», который абсолютная истина дает. Те, кто отпадают от относительной истины, не теряют всего, как отступники от христианства.

«Бог мертв», «истины не существует» - обе фразы представляют собой откровение об абсурдности мира, в центре которого нет больше Бога, в сердцевине которого - ничто. Но именно здесь, в самом сердце абсурдизма, наиболее очевидна его зависимость от христианства. Одним из главных положений христианской доктрины является creatio ex nihilo: творение мира Богом не из Себя Самого, не из предсуществовавшей материи, но из ничто. Не понимая этого принципа, абсурдист свидетельствует о его истинности, извращая и пародируя его, пытаясь аннигилировать творение, возвращает мир в то самое ничто, из которого в начале Бог вызвал его. Это можно видеть и в утверждениях абсурдистов, что в центре всего находится пустота, и в присущем в той или иной мере всем абсурдистам скрытом убеждении, что для человека и его мира было бы лучше вообще не существовать. Эта попытка аннигиляции, эта вера в бездну, лежащая в основе учения абсурдистов, принимает свою осязаемую форму в атмосфере, царящей в произведениях «абсурдного» искусства. В творчестве тех, кого можно назвать обыкновенными атеистами - таких писателей, как Хемингуэй, Камю и множества других художников, чей взгляд не проникает глубже осознания безвыходности ситуации и чье воодушевление не идет дальше некоего стоицизма в попытке взглянуть в глаза неизбежному, - в искусстве этих людей атмосфера пустоты передается через скуку, через отчаяние, которое, впрочем, можно вынести, и вообще через ощущение, что «ничего не происходит». Но есть и другой род абсурдистского искусства, в котором к настроению безысходности примешивается элемент неизвестного, что-то вроде смутного ожидания, ощущения, что в абсурдном мире, где в принципе «ничего не происходит», также и «все может случиться». В этом искусстве реальность превращается в ночной кошмар и земля - в чужую планету, по которой странствуют люди, не столько потерявшие надежду, сколько растерянные, потерявшие уверенность в том, где они, что они могут найти, кто они сами, - во всем, но не в том, что Бога нет. Таков странный мир Кафки, Ионеско и - в менее резкой форме - Беккета, ряда авангардистских фильмов, таких как «В прошлом году в Мариенбаде», электронной и прочей «экспериментальной» музыки, сюрреализма во всех видах искусства, а также современной живописи и скульптуры - особенно с будто бы «религиозным» содержанием, где человек изображен недочеловеком или демоническим существом, всплывшим из неведомых глубин. И это мир Гитлера, поскольку его владычество было совершеннейшим политическим воплощением того, с чем мы сталкиваемся в философии абсурда.

Такая атмосфера возникает, когда «смерть Бога» становится осязаемой. Очень характерно, что Ницше в том же абзаце, где мы из уст сумасшедшего впервые слышим: «Бог умер», изображает все мироощущение абсурдистского искусства:

«Мы Его (Бога) убили, вы и я! Мы все Его убийцы! Но как мы сделали это? Как удалось нам выпить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть краску со всего горизонта? Что сделали мы, оторвав эту землю от ее солнца? Куда теперь движется она? Куда движемся мы? Прочь от всех солнц? Не падаем ли мы непрерывно? Назад, в сторону, вперед, во всех направлениях? Есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы будто в бесконечном ничто? Не дышит ли на нас пустое пространство? Не стало ли холоднее? Не наступает ли все сильнее и больше ночь?»

Таков абсурдный пейзаж - пейзаж, где нет ни верха, ни низа, ни правды, ни лжи, ни правого, ни виноватого, потому что утрачен общепризнанный ориентир. В другом, более непосредственном и личном выражении откровение абсурдизма проявилось в отчаянном восклицании Ивана Карамазова: «Если бессмертия нет, то все позволено». Некоторым это может показаться криком освобождения, но всякий, кто глубоко размышлял над тем, что такое смерть, или на своем опыте столкнулся с реальным ощущением личной неминуемой кончины, знает об этом. Абсурдист, хотя он отрицает бессмертие, по крайней мере признает, что этот вопрос центральный, - то, до чего не способны додуматься в большинстве своем гуманисты, занятые бесконечными увертками. К этому вопросу можно быть равнодушным лишь в том случае, если не иметь любви к истине или если эта любовь омрачена обманчивыми и преходящими вещами, когда вместо истины люди стремятся получать наслаждения, заниматься бизнесом, культурой, приобретать мирские знания или что-то в этом роде. Самый смысл человеческой жизни зависит от того, правильно или ложно учение о бессмертии человека.

Абсурдист считает, что это учение ложно. И это одна из причин, почему его мир такой странный: в нем нет надежды, смерть - наивысшее божество этого мира. Апологеты абсурдизма, подобно апологетам гуманистического стоицизма, видят в этом воззрении «мужество», - «мужество» людей, желающих жить без «утешения» вечной жизнью в конце. Они смотрят свысока на тех, кому нужна «награда» на небесах для оправдания своего поведения на земле. Они думают, что нет необходимости верить в рай и ад, чтобы вести «добрый образ жизни» в этом мире, и их доказательства кажутся убедительными даже для многих называющих себя христианами и готовых, тем не менее, развенчать представление о вечной жизни в пользу «экзистенциального» воззрения, когда верят только в настоящее.

Такие доказательства - худший самообман, еще одна маска, которой люди прикрывают лицо смерти. Достоевский был совершенно прав, отдавая человеческому бессмертию центральное место в своем личном христианском мировоззрении. Если человек в конце концов превратится в ничто, тогда, если рассуждать серьезно, совершенно не важно, что он делает в этой жизни, поскольку ни один из его поступков не имеет в конечном итоге смысла, и все разговоры о том, чтобы «воспользоваться жизнью на все сто процентов», пустые и тщетные. Абсолютно верно, что если «бессмертия нет», то мир абсурден и «все позволено» и не стоит ничего делать вообще: пыль смерти сдувает всякую радость и осушает всякую слезу, поскольку они не нужны. Действительно, лучше бы такому миру не существовать. Ничто в этом мире - ни любовь, ни праведность, ни святость - не имеет ни малейшей ценности или хотя бы малейшего смысла, если человек не переживет свою смерть. Тот, кто намерен вести «добрую жизнь», которая окончится со смертью, не знает попросту, что он говорит, его слова - карикатура на христианскую праведность, которая претворяется в вечности. Только в том случае, если человек бессмертен, имеет смысл то, что человек совершает в своей жизни, - тогда каждый поступок человека становится семенем добра или зла, которое прорастает в этой жизни, но урожай собирается в будущей. С другой стороны, те, кто уверен, что добродетель начинается и кончается в этой жизни, практически ничем не отличаются от считающих, что добродетели вообще нет. Их отделяет друг от друга всего один шаг, причем, как красноречиво свидетельствует история нашего века, логичный шаг, который люди делают очень легко.

Европа в течение пяти столетий обманывала себя, пытаясь установить господство гуманизма, либеральности и мнимохристианских ценностей

В некотором смысле разочарованность предпочтительнее самообмана. Она может привести к сумасшествию и самоубийству, но она способна приводить и к пробуждению. Европа в течение пяти столетий обманывала себя, пытаясь установить господство гуманизма, либеральности и мнимохристианских ценностей, взяв за основу все более усиливающееся скептическое отношение к истине христианства. Абсурдизм - конец этого пути, он является логическим завершением усилий гуманистов смягчить и свести к компромиссу истину, чтобы ее можно было примирить с современными мирскими ценностями. Абсурдизм стал последним доказательством или того, что истина христианства абсолютна и не идет на компромиссы, или отсутствия истины вообще. И если истина не существует, если христианскую истину не принимают буквально и абсолютно, если Бог мертв, если бессмертия нет, тогда этот мир ограничивается тем, что видим, и тогда это мир абсурда, тогда этот мир - ад. Из этого следует, что абсурдистское мировоззрение отличается некоторой проницательностью: оно делает выводы из положений гуманизма и либерализма, которых не смогли увидеть сами добропорядочные гуманисты. Абсурдизм нельзя считать простой бессмыслицей, он является частью урожая, семена для которого европейцы сажали на протяжении веков, - семена компромисса и предательства Христовой истины. Впрочем, неправильным было бы преувеличивать, как поступают апологеты абсурдизма, и видеть в нем и родственном ему нигилизме признаки поворота или возврата к забытым некогда истинам или к более глубокому миросозерцанию. Абсурдист, конечно, более реалистично смотрит на злую, негативную сторону жизни, как она проявляется в мире и человеке, но это сравнительно немного, если вспомнить о величайших ошибках, объединяющих абсурдизм и гуманизм. Оба эти мировоззрения далеки от Бога, в Котором одном мир получает смысл; оба они поэтому не дают ни малейшего представления о духовной жизни и опыте, которые насаждает и взращивает один Бог; оба совершенно невежественны с точки зрения того, насколько полно охватывают реальность и человеческий опыт; оба представляют собой архипримитивный взгляд на мир и в особенности на человека. Гуманизм и абсурдизм на деле не столь многим отличаются, как это может на первый взгляд показаться: абсурдизм, в конечном счете, это разочаровавшийся и все же не покаявшийся гуманизм. Он, можно сказать, последняя стадия диалектического удаления гуманизма от христианской истины, когда гуманизм, следуя своей внутренней логике и исходя из своего изначального предательства истины, приходит к самоотрицанию и заканчивает свою историю чем-то вроде гуманистского кошмара, недогуманизма, недочеловечества. Недочеловеческий мир абсурдистов, каким бы странным и ошеломляющим он ни казался, в основе своей мир одномерный, изображенный «таинственным» с помощью разных трюков и самообманов; это пародия на настоящий мир, известный христианам, - действительно таинственный, потому что в нем есть высоты и бездны, какие и не снились абсурдисту, а тем более гуманисту.

Неглупые абсурдисты знают, что, как сказал Ницше, Бог не просто «умер», но люди «убили» Его

Если с интеллектуальной точки зрения гуманизм и абсурдизм - причина и следствие, то, очевидно, они едины в желании уничтожить христианского Бога и тот порядок, который Он в этом мире установил. Это может показаться странным тем, кто с симпатией смотрит на плачевное состояние современного человека, и особенно тем, кто прислушивается к доказательствам апологетов абсурдизма, относящимся к «духу века сего», будто в наш век всякая философия, кроме философии абсурда, невозможна. Доказывают, что мир стал бессмысленным, Бог умер, и все, что в наших силах, - примириться с этим. Однако неглупые абсурдисты знают, что, как сказал Ницше, Бог не просто «умер», но люди «убили» Его. Ионеско в эссе, посвященном Кафке, признает, что «если человек потерял путеводную нить (в жизненном лабиринте), то только потому, что больше не захотел за нее держаться. Отсюда его чувство вины, отсюда его тревога, ощущение абсурдности истории». В действительности же смутное ощущение вины - это, во многих случаях, лишь остаток чувства ответственности человека за состояние современного мира. Но человек ответственен за мир, и поэтому всякий фатализм - пустая выдумка. В этом отношении современная наука не просто нейтральна, но активно враждебна всякой идее о совершенной абсурдности чего бы то ни было, и те, кто использует ее для доказательства бессмысленности мира, не имеют никакого представления о сути дела. Что касается фатализма тех, кто уверен, что человек должен быть рабом «духа времени», то его может разоблачить христианин, достойный этого имени, поскольку жизнь христианина - пуста, если он не борется с духом любого времени ради вечной жизни. Фатализм абсурдиста порожден не знанием или какой-либо необходимостью, но он представляет собой акт слепой веры. Абсурдист, конечно, не пожелает посмотреть в глаза тому факту, что его разочарованность - акт веры, потому что вера противна всякому фатализму и детерминизму. Но в гораздо большей мере абсурдист должен избегать осознания того, что его мировоззрение - продукт воли, ибо направление воли человека в основном определяет, во что он верит, и вообще все личное мировоззрение, основанное на вере. Христианин, обладающий осмысленным учением о природе человека, глубоко проникающий благодаря этому в человеческие побуждения, прекрасно осознает полную ответственность человека за мир, которую абсурдист предпочитает отрицать. Из этого вытекает, что абсурдист не пассивная «жертва» своего времени или мировоззрения, нет, он, скорее, активный - хотя часто смущенный этим - коллаборационист, приспешник, помощник в гигантском предприятии, затеянном врагами Бога. Абсурдизм - это не мировоззрение прежде всего, это не просто признание факта отсутствия Бога - все это умствования и маски; абсурдизм - это феномен воли, антитеизм, война против Бога и богоустановленного порядка вещей. Наверно, никто из абсурдистов не осознает полностью этого; они не могут и не хотят думать, они живут самообманом. Никто (кроме самого сатаны, первого абсурдиста) не может отвергнуть Бога и, ясно осознавая, отказаться от величайшего счастья, доступного разумному существу, но в душе каждого абсурдиста, в глубине, куда он не желает взглянуть, живет исходное отрицание существования Бога, и это первопричина всех феноменов абсурдной философии, а также бессмысленности, лежащей в основе нашего века.

Если невозможно не сочувствовать по крайней мере некоторым из художников-абсурдистов, видя в них агонизирующее сознание, которое пытается прожить без Бога, то не будем забывать, насколько глубоко принадлежат эти художники тому миру, который они изображают; не будем слепыми к тому факту, что их искусство затрагивает важные струны в душах многих людей, потому что они разделяют ошибки, слепоту, невежественность и извращенную волю нашего века, пустоту которого они изображают. Чтобы перешагнуть через абсурдность, нужно, к сожалению, гораздо большее, нежели самые лучшие намерения, самые мучительные страдания или гениальность. Путь, ведущий к избавлению от абсурда, - только путь истины, и именно этого не хватает как современному художнику, так и его миру, именно это отвергают сознательные абсурдисты и те, кто живет абсурдом, не сознавая этого.

Обобщим диагноз, который мы поставили абсурдизму: это жизнь, это мировоззрение тех, кто не может или не хочет более видеть в Боге начало и конец и наивысший смысл жизни; тех, кто по этой причине не верит, что Бог явил Себя в Христе Иисусе, и не признает существования Царства Небесного, которое Он уготовал верующим и живущим этой верой; тех, наконец, кому некого винить в своем неверии. Но в чем же причина болезни? Каково, помимо всех исторических и психологических причин (всегда относительных), каково подлинное объяснение, духовная причина? Если абсурдизм и в самом деле великое зло, как мы считаем, то к нему люди не могут приходить ради него самого, потому что в позитивном смысле зла не существует, и люди избирают его под личиной добра. До этого момента мы описывали негативную сторону философии абсурда, хаотического, утратившего ориентиры мира, в котором живут сегодня люди, но стоит обратиться теперь к позитивной стороне и обнаружить, во что верят абсурдисты и на что они надеются.

Абсурдисты отнюдь не счастливы от того, что вселенная абсурдна

Совершенно очевидно, что абсурдисты отнюдь не счастливы от того, что вселенная абсурдна; они верят в это, но не могут с этим примириться, и их искусство и философия - попытка перешагнуть через абсурдность. Как сказал некогда Ионеско (по-видимому, от имени всех абсурдистов), «бороться с абсурдностью - значит утверждать возможность неабсурдного», и себя он видит участником постоянных поисков выхода. Итак, мы возвращаемся к атмосфере ожидания, которую мы уже отмечали в некоторых произведениях искусства. Это отражает современную ситуацию, когда люди, отчаявшиеся и одинокие, тем не менее надеются на что-то неопределенное, неведомое, то, что должно открыться и вернуть им смысл и цель жизни... Люди не могут жить без надежды, даже совершенно отчаявшись, даже когда все надежды оказались тщетными.

Но это все означает, что пустота, очевидный центр абсурдистского мира, не есть истинная суть болезни, но только ее самый резкий симптом. Подлинная вера абсурдизма, в «Годо», который всегда незримо присутствует в абсурдистском искусстве, - в таинственное нечто, которое, будучи понятым, вернет смысл этой жизни.

В отличие от современного искусства, где эти чаяния выражены неотчетливо, у настоящих «пророков» абсурдного века, Ницше и Достоевского, они выражены абсолютно ясно. В трудах этих пророков мы находим самую суть абсурдизма. «Все боги мертвы, - говорит ницшевский Заратустpa, - и теперь должен жить сверхчеловек». И ницщевский безумец говорит об убийстве Бога: «Не слишком ли велико это дело для нас? Не должны ли мы сами стать богами, просто чтобы стать достойными этого?» Кириллов в «Бесах» Достоевского знает, что «если Бога нет, то я бог».

Первородный грех и причина плачевного состояния человека во все века заложены в следующем искушении змия в раю: «Будете, как боги». То, что Ницше называет сверхчеловеком, Достоевский - человекобогом, в действительности то же самое обоготворенное «я», которым дьявол всегда искушал человека; «я» - это единственное, чему может поклоняться человек, отвергнувший истинного Бога. Свобода дана человеку, чтобы он избрал либо истинного Бога, либо себя; либо путь подлинного обожения, где «я» смиряется и распинается в этой жизни, чтобы воскреснуть и вознестись в Боге навеки, либо ложный путь самообожествления, который обещает возвышение в этой жизни, но кончается пропастью. Этот выбор, предложенный свободному человеку, единственный и окончательный, и на этих двух возможностях основано два царства - Царство Бога и царство человека, которые в этой жизни может разделить только вера, но в будущей они будут разделены между собой и станут раем и адом. Ясно, к какому царству принадлежит современная цивилизация, со всеми ее прометеевскими попытками построить царство на земле, открыто восстав против Бога; однако то, что более или менее ясно у нынешних мыслителей, абсолютно отчетливо было провозглашено Ницше. Старая заповедь «ты должен» отжила свой век, говорит Заратустра, новая заповедь - «я хочу». И, согласно сатанинской логике Кириллова, «атрибут божества моего - своеволие». Еще не явленная новая религия, которая должна заменить «старое» христианство, которому, как думает современный человек, нанесен смертельный удар, - это в высшем смысле религия поклонения самому себе.

Вот к чему ведет абсурдизм и все тщетные эксперименты нашего времени. Абсурдизм - стадия, когда вместе с современными прометеевскими усилиями возникают тайное сомнение, вопросы и слабое предощущение грядущего сатанинского хаоса, за которым последует конец. Хотя абсурдисты менее доверчивы и более напуганы, нежели гуманисты, они тем не менее разделяют веру гуманистов в то, что современный путь - путь верный, и, несмотря на свои сомнения, они сохраняют надежду гуманистов - надежду не на Бога и Его Царство, но на Вавилонскую башню, воздвигаемую собственными руками человека.

Современные усилия установить царство самопоклонения достигли одной своей вершины в Гитлере, веровавшем в расового сверхчеловека, а другой их кульминацией является коммунизм, сверхчеловек которого - коллектив, чья любовь к самому себе прикрыта видимостью альтруизма. Нацизм и коммунизм - наиболее яркое выражение (их феноменальный успех доказывает это) того, во что верят сегодня все повсеместно, - все, кто не избрал открыто и абсолютно Христа и Его истину. Это означает, что человек, освободившись от ига, наложенного Богом, в Которого он более не верит, даже когда исповедует Его своими устами, вообразил себя богом, хозяином своей судьбы и творцом «новой земли». Создал себе «новую религию» собственного изобретения, в которой смирение уступает место гордости, молитва - мирским знаниям, властвование над страстями - власти над миром, пост - довольству и изобилию, слезы покаяния - суетному веселью.

К этой-то религии своего «я» и указывает путь абсурдизм. Конечно, явные намерения его не всегда таковы, но таково внутреннее содержание абсурдизма. Абсурдное искусство изображает человека узником своего «я», неспособным к общению с ближним и к любым связям с ним, кроме недочеловеческих; в этом искусстве нет любви, там только ненависть, насилие, ужас и скука - потому что, отделившись от Бога, человек отсек себя от своего «человечества», от образа Божия в человеке. И если такой «недочеловек» ожидает какого-то откровения, которое должно положить конец абсурдности, то это отнюдь не то Откровение, которое известно христианам; единственно в чем согласны все абсурдисты, это в полном отрицании того объяснения мира, которое предлагает христианство. Откровение, которое абсурдист может принять, оставаясь при этом абсурдистом, должно быть обязательно «новым». В пьесе Беккета один из персонажей говорит Годо: «Я хотел бы знать, что он может нам предложить. Тогда мы либо возьмем это, либо оставим». В жизни христианина все соотносится со Христом, старое «я» с его постоянным «я хочу» должно замениться новым, направленным на Христа и на исполнение Его воли; но в духовном мире Годо все крутится именно вокруг старого «я», и даже новый бог вынужден представляться в виде духовного торговца, товар которого можно принять или отвергнуть. Сегодня люди «ждут Годо», антихриста, от которого они ожидают, что он сможет насытить ум и вернуть смысл и радость самопоклонению. В надежде, что он разрешит запрещенное Богом и окончательно оправдает человека. Сверхчеловек Ницше - тоже абсурд. Это современный человек, чье чувство вины подавлено безумным энтузиазмом, порожденным ложной «земной» мистикой и поклонением этому миру.

Где же конец всему этому? Ницше и оптимисты нашего времени видят, что восходит заря новой эры, начинается «история, более великая, чем та, что была прежде». Коммунистическая доктрина подтверждает это, однако коммунистическое преобразование мира в конце концов окажется не чем иным, как систематизированной абсурдностью современной машины, у которой нет никакого назначения. Достоевский, знавший истинного Бога, был реалистичнее. Кириллов, этот второй Заратустра-маньяк, вынужден убить себя, чтобы доказать, что он был богом; Иван Карамазов, мучимый теми же идеями, закончил сумасшествием, как и сам Ницше; Щигалев (из «Бесов»), изобретший первую совершенную общественную организацию общества, обнаружил, что необходимо обратить девять десятых человечества в абсолютное рабство, чтобы одна десятая могла насладиться абсолютной свободой, - план, который осуществили нацисты и коммунисты. Безумие, самоубийство, рабство, убийство и разрушение - таковы итоги высокомерного философствования о «смерти Бога» и пришествии сверхчеловека; и это наиболее яркие темы абсурдистского искусства.

Антихрист будет властителем мира гуманистического толка, во время правления которого будет казаться, что тьма - это свет, зло - это добро, хаос - это порядок

Многие вместе с Ионеско убеждены, что только с помощью глубокого исследования абсурдной ситуации, в которой оказался человек сегодня, и тех новых возможностей, которые эта ситуация открыла перед ним, можно найти, минуя абсурд и нигилизм, путь к какой-то новой осмысленной реальности: такова надежда абсурдизма и гуманизма, и это станет надеждой коммунизма, когда он войдет в период разочарования. И это тщетная надежда, но именно поэтому она может исполниться. Потому что сатана - карикатура на Бога. Поскольку богоустановленный порядок и смысл, Богом данный, поколеблены и люди больше не надеются на полную осмысленность, которую один Бог может дать человеческой жизни, то противоположный порядок, который создаст сатана, может выглядеть очень привлекательно. Не случайно в наше время ответственными и серьезными христианами, неудовлетворенными ни легкомысленным оптимизмом, ни легкомысленным пессимизмом, снова уделяется большое внимание учению, которое под влиянием философии просвещения и прогресса было на протяжении веков совершенно забыто, по крайней мере в Западной Европе (Джозеф Пайпер «Конец времени»; Гейнрих Шлиср «Начала и Власти в Новом Завете»; и прежде всего кардинал Ньюмен). Это учение об антихристе, признанное повсеместно Восточной и Западной Церквами, учение об этой странной фигуре, которая появится в конце времени. Он будет властителем мира гуманистического толка, во время правления которого будет казаться, что порядок вещей изменился на прямо противоположный, что тьма - это свет, зло - это добро, хаос - это порядок; он - окончательный и главный герой философии абсурда и совершенное воплощение человекобога; он будет поклоняться только самому себе и назовет себя богом. Впрочем, за неимением места, лишь отметим, что такое учение существует и что антихрист и сатанинский беспорядок и непоследовательность философии абсурда тайно связаны между собой.

Но еще важнее, нежели историческая кульминация абсурдизма (будет ли это действительно царствование антихриста или просто одного из его предшественников), доисторическое его воплощение. Это ад. Ведь абсурдизм, по сути своей, - вторжение ада в наш мир; он возвещает о том, чего все люди стремятся всеми силами избежать. Но избегающие думать об аде еще сильнее к нему прикованы: наш век, первый в христианские времена, когда полностью утрачена вера в ад, исключительно полно воплотил в себе адский дух.

Почему люди не верят в ад? Потому что они не верят в рай, то есть утратили веру в жизнь и в Бога Живаго, потому что считают сотворенное Богом абсурдным и желали бы, чтобы оно не существовало. Старец Зосима в «Братьях Карамазовых» говорит о таких людях:

«О, есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми... ибо сами прокляли себя, прокляв Бога и жизнь свою... Бога Живаго без ненависти созерцать не могут и требуют, чтобы не было Бога жизни, чтоб уничтожил Себя Бог и все создание Свое. И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и небытия. Но не получат смерти...»

Такие люди, конечно, крайние нигилисты, но они отличаются лишь внешне, но не по сути от тех, кто менее яростно проклинает эту жизнь и находит ее абсурдной, и даже от тех, кто, называя себя христианами, не жаждут Царствия Небесного всем сердцем своим, но воображают себе рай, если вообще верят в него как в туманную реальность сна или упокоения. Ад - вот ответ и конец всех, кто верит в смерть сильнее, нежели в жизнь, в этот мир, а не в будущий, в самих себя, а не в Бога: короче, всех тех, кто в глубине души привержен философии абсурда. Христианство возвещает (Достоевский понял это, а Ницше нет), что нет аннигиляции и нет беспорядка; весь нигилизм и абсурдизм напрасны. Пламя ада - окончательное и ужасающее доказательство этого: всякая тварь свидетельствует, добровольно или против своей воли, о совершенной взаимосвязи вещей. Эта связь - любовь к Богу, и эта любовь есть даже в адском пламени; именно любовь к Богу мучит тех, кто отверг ее.

Так же и с абсурдизмом: это негативная сторона положительной реальности. Есть, разумеется, нечто несоответствующее в этом мире - это то, что сам человек внес в мир своим грехопадением в раю; следовательно, философия абсурда основана не на абсолютной лжи, но на обманчивой полуправде. Однако когда Камю определяет абсурдность как столкновение человеческой жажды разумности и иррационального внешнего мира, когда он считает, что человек - невинная жертва, а мир - преступник, он, подобно всем абсурдистам, преувеличивает глубину своего проникновения в суть вещей, превращая частичную истину в совершенно искаженное миросозерцание, и в своем ослеплении приходит к выводу, прямо противоречащему истине. Вообще абсурдизм - проблема внутренняя, а не внешняя, не мир иррационален и бессмыслен, а человек.

Если, однако, абсурдист полностью ответствен за то, что не видит мир таким, каков он есть, и даже не желает видеть ситуацию, какова она на самом деле, то тем большую ответственность несет христианин, если не показывает пример осмысленной жизни, жизни во Христе. Компромиссы в мыслях и словах, на которые пошли христиане, их небрежность в поступках открывают путь силам абсурда, сатаны, антихриста. Современная эпоха абсурда - справедливое возмездие христианам, которые не смогли быть христианами.

Единственным противоядием против абсурдизма должно стать именно это: мы должны вновь стать христианами

И отсюда ясно, что единственным противоядием против абсурдизма должно стать именно это: мы должны вновь стать христианами. Камю был абсолютно прав, когда сказал: «Мы должны выбирать между чудом и абсурдом». В этом отношении и христианство, и абсурдизм одинаково враждебны рационализму эпохи просвещения и гуманизму, то есть тому мнению, что всю реальность можно истолковать в чисто рационалистическом и человеческом смысле. А потому мы действительно должны выбирать между «чудесным» христианским мировоззрением, в котором Бог - центр и конец которого - Царство Небесное, и между абсурдным, сатанинским мировоззрением, в центре которого падшее «я» и конец которого - ад: ад и в этой жизни, и в вечности.

Мы снова должны стать христианами. Бессмысленно, воистину абсурдно говорить о преобразовании общества, об историческом переломе, о вхождении в эпоху «надабсурдную», если нет Христа в наших сердцах; и если Христос в наших сердцах, то все прочее не имеет значения.

Конечно, возможна эпоха «надабсурдная», но вероятнее всего - и христиане должны быть к этому готовы - ее не будет, и век абсурда - последнее время. И может случиться, что последнее, чем христиане смогут засвидетельствовать об истине, это своей мученической кровью.

И это повод к радости, а не к отчаянию. Потому что надежду свою христиане полагают не в этом мире и в его царствах - надежда на это была бы верхом абсурда, - христиане уповают на Царствие Божие, которое не от мира сего.

В рамках пост-современности философия всё чаще обращается к проблеме абсурда. Если задаться вопросом по поводу истоков данного явления, то мы упираемся в определённые кризисные состояния как общества, так и отдельно взятых индивидов.

В Новое время складывалась всеохватывающая деспотия разума, точно поддерживаемая словами Гегеля: «все действительное разумно, все разумное действительно». Но скоро являют себя миру представители неклассической философии, и начинается интенсивная «переоценка ценностей».

Философия жизни Ницше и Шопенгауэра подорвала основы Логики и предоставила голос всё пронизывающей и не схватываемой в строго академических категориях Воле. Концепция Воли стала тем ответом на кризис всё больше нарастающего ощущения несоразмерности школярных категорий динамизму как объективной действительности, так и непосредственно субъективного. Вслед за ними кризис гнетущей рациональности прочувствовали экзистенциалисты. Представители этого направления возвестили о том, что мир нельзя понять, так как, сталкиваясь с вещественной наготой материального мира, мы, как стремящееся к ясности существа, чувствуем себя чужими в самом мире. «Сам по себе мир просто неразумен, и это все, что о нем можно сказать» . Мир стоит особняком по отношения к человеку, мир холоден к нам. И так возникает чувство абсурдности.

Также стоит упомянуть Кьеркегора, говорившего о силе абсурда в контексте теологии. И здесь абсурд имеет свою позитивность, но, конечно, если абсурд сам как таковой преодолевается на пути к Божественному. Действовать силой абсурда, по Кьеркегору, – значит совершать нечто немыслимое, совершать трансгрессию во имя любви к Богу, уже преодолевая сам абсурд как таковой. Авраам, например, совершает немыслимое, подписываясь на убийство родного сына. Идя на столь страшное дело, Авраам, по мнению Кьеркегора, всё же лелеет надежду на то, что Бог не допустит этой жертвы, – это и есть настоящее движение веры. Здесь уместны слова Тертуллиана: «верую, ибо абсурдно». Движение веры должно постоянно осуществляться силой абсурда . Таким образом, Авраам верит силой абсурда и становится в итоге Отцом Веры, преодолевшим абсурд, обретя своего сына.

Так, абсурд заключает в себе самом возможность своего преодоления. Преодоление абсурда также может заключаться и в смирении с ним. Камю, говоря о непреодолимости абсурда, проповедует о сознательном смирении с абсурдом, что также является неким преодолением. Преодоление такого плана есть сознательный акт, который также, в свою очередь, представляется самоосознанием. Это самоосознание связано с экзистированием себя в мире, а это уже нечто большее, чем то, что укоренено в сознании. Таким образом, мы входим в сферу онтологического.

По Хайдеггеру, человек определяется через Dasein (вот-бытие), то есть через «сущее, в бытии которого речь (дело) идёт о самом этом бытии» . Только человек способен вопрошать о своём бытии и его смысле. Но когда мы позволяем это себе делать? И опять же, по мнению Хайдеггера, вопрошание наше идёт из определённой настроенности. Одна из его главных категорий – ужас. Ужас перед фигурой Ничто. Человек задаётся вопросом о бытии из ужаса, который характеризуется тотальной потерей почвы под ногами . Ужас – и есть такая настроенность. Ужас связан непосредственно с нашей конечностью, а значит перед ликом Ничто (смерти) мы, ужасаясь, вопрошаем о бытии и его смысле. Ужас взаимосвязан с абсурдом, так как абсурд – это некая смысловая лакуна, а также некий онто-разрыв, на который обращает внимание ужасание. Теряя почву под ногами и ужасаясь перед отсутствием смысла в рамках временной конечности, человек требует смысла, постоянно ускользающего от него.

Хайдеггер отлично замечает, что вопрошая о смысле бытия, мы всегда уже находимся в нём; из самого смысла бытия способны вести речь о бытии, так как «смысл есть экзистенциал присутствия (Dasein)» . Смысл укоренён исходно в человеческом бытии, ибо «смысл бытия никогда не может быть поставлен в противоположение к сущему или к бытию как опорному “основанию” сущего, ибо “основание” становится доступно только как смысл, пусть то будет даже бездна утраты смысла» . Это некая пред-данность, требующая дать «через речь слово невыговоренному смыслу бытия» . Вопрошание, как философствование, в ужасе уже приоткрывает смысл бытия, – вопрошание преодолевает абсурд.

Концепция абсурда Камю и философия Хайдеггера лаконично сходятся в одной точке. Камю постулирует осознание того, что смысла нет; но осмысливая это отсутствие, мы уже исходим из смысла бытия. Камю исходит, конечно, из субъекта; Хайдеггер же исходит из Dasein (вот-бытие), – таким образом, субъективно мы миримся с отсутствием смысла (абсурдностью), но бытийно уже всегда преодолеваем абсурд. Само же преодоление приоткрывается в вопрошании.

С помощью метафизического вопрошания, ибо вопрос о бытии и его смысле представляет собой метафизику, мы способны вернуть себе ускользающее сущее (мир), – мы встаём обратно на землю. «Метафизика - это вопрошание сверх сущего, за его пределы, так, что мы получаем сущее обратно для понимания как таковое и в целом» . И, в конце концов, мы получаем возможность по-новому понять мир и себя-в-мире.

Итак, речь идёт не о смысле существования в субъективном понимании, которое связано с социально-психологической идентичностью человека и его Я в целом, но о смысле существования в бытийном, то есть исходя из самой возможности «быть». Сам же смысл человеческого существования и есть смысл его бытия, так как человек – сущее, которое экзистирует и бытийствует одновременно.

Возможность «быть» дана нам из со-бытия с Другим, а значит и о смысле можно вести речь лишь находясь в со-бытии с Другим. Абсурд являет себя, когда человек в одиночестве пытается противостоять не-экзистирующему сущему. И именно Другой способен нам помочь перепрыгнуть через бездну смыслоутраты (абсурдности).